Грудным ребенком, впервые почувствовав во рту соску, мгновенно распознал подделку и выплюнул ее.
Так раз и навсегда отказался от любых заменителей-суррогатов.
Среди моих детских игрушек меня привлекал маленький, грациозный как статуэтка, резиновый лев. В те годы игрушечные персоналии животных изготовлялись (без нынешней небрежной условности) оптимально приближенными к натуре, разумеется, в уменьшенном размере. Но лев не мог быть лилипутом! Неудовлетворенный форматом льва, я решил увеличить его в моем воображении, но в дошкольном возрасте в один прием не справился с задачей. Однако путем постепенного – в течении нескольких дней – мыслительного «увеличения» льва, довел его размеры до вполне нормальной кондиции.
Это упражнение на абстрагирование, стоившее мне премногих усилий, увлекло меня настолько, что я не хотел и не мог остановиться. Успешно экстраполируемый лев со дня на день рос и поднимался все выше и выше! Скоро его гигантская фигура превзошла наш семиэтажный дом… Наконец невероятным напряжением предельно сконцентрированной воли мне удалось представить царя зверей в максимальном масштабе – от земли до облаков… Возможно, величайший по мыслеобразному воплощению Лев гривой достиг неба и… растаял, исчез бесследно: то ли сколлапсировался в ничто, то ли триумфально удалился в Наднебный ареал.
Наряду с некоторым сожалением и разочарованием я испытал законное удовлетворение от результата эксперимента. Уверовал в неограниченно потенциальные и ограниченные объективно мои творческие возможности…
Первым Светлым моим Учителем являлась мама, влюбленная в поэзию Серебряного века, почитавшая Красоту Эллады и догадывающаяся о Мудрости Древнего Египта…
Получив классически-гуманитарное воспитание, совершенно несвойственное нигилистической атмосфере 20-х годов, я восхищался героями античного мира, но героем не стал, ибо склонный по натуре к созерцательности, а не к активности, предпочитал независимое творчество любым идеологически-модным пассажам.
Столик мамы украшали изображения Гермеса и Христа. Мама считала себя пантеисткой. Именно пантеизм, как я узнал впоследствии, Махатмы называли философией наиболее близкой к Учению Света.
Школьником я присутствовал на уроках, но по существу отсутствовал, в большинстве случаев пропуская мимо ушей то, чем начиняли наши послушные и непокорные головы…
Зато я не читал, а «проглатывал» книги, уделяя им не только дневное, но подчас и ночное время. Бывало, приходилось читать несколько (пять или шесть!) книг параллельно. И успевал! Друг мой, конечно, был тоже книжником. Перефразируя поговорку, я бы сказал: «Не имей сто рублей, не имей сто друзей, а имей тысячу книг!» Мое счастье заключалось в Книге.
Многочтение и разнознание, несомненно, образовательно полезно, но оно же способствует иллюзии «всезнания» или «почти всезнания», когда подростку начинает казаться, что он уже «умнее всех»… И у меня был период обманчивого превосходства над другими, возможно, менее сведущими в науках, но компенсирующими этот пробел опытом и интуицией. Самодовольная в своей (будто бы) непогрешимости логика зачастую капитулирует перед ними.
Урок, запомнившийся на всю жизнь, преподнес мне мой дедушка – А.О.Смелянский, интеллигентный и всеми уважаемый человек в городе (Прилуки на Украине), но без университетских регалий… Он приехал в Москву погостить у нас приблизительно в конце 20-х годов. Дедушка предложил мне, весьма самоуверенному подростку, пойти с ним к его приятелю. Адрес дед забыл привезти. Помнил только название переулка.
Меня предложение дедушки рассмешило: какая провинциальная наивность! Я попытался объяснить ему, что Москва – не Прилуки, где разыскать без точного адреса человека не многим сложнее, чем в деревне. В столице же это равносильно поиску иглы в стоге сена. «Мы вернемся ни с чем. Увидишь, что выйдет по-моему».
Дедушка невозмутимо выслушал мои доводы и сказал: «Когда я был в твоем возрасте, то, как ты, любил говорить эти слова: "Увидишь, что выйдет по-моему"… Мы пойдем в ближайшее воскресенье».
Настал воскресный день. Убежденный в торжестве теории вероятности, исключающей необоснованное как невыполнимое, я отправился с дедом на поиск его приятеля, благо переулок, где он проживал, находился недалеко от нас. Едва мы вошли в этот переулок, как я осознал, что происходит какая-то фантасмагория: летний день выдался исключительно жарким. Без преувеличения – стояла тропическая жара! И то, что я увидел, походило на прелюдию гротескной картины из «Мастера и Маргариты» Михаила Булгакова: весь переулок, задыхаясь от духоты в квартирах, высыпал из домов на воздух и вольно расположился на тротуарах и мостовой (автомобили в те годы редко появлялись на улицах). Легко одетые, иные как на пляже, люди, изнывая под палящим солнцем, сидели на стульях, лежали на подушках и раскладушках… Ничего подобного я не наблюдал в Москве ни прежде, ни потом.
Мы не прошли и половины переулка, как моего дедушку окликнул тот самый его приятель, шансы найти которого, по моим расчетам, были равны нулю. «Произвольная» интуиция опровергла «доказательное» отрицание. Это был мистический знак, смысл которого я тогда в полной мере не постиг…
Моя первая любовь оказалась увлечением. Она – молодая женщина, обстоятельствами разлученная с мужем, случайно повстречалась с юношей… Последовали не случайные ежевечерние свидания. Однажды она надела мне на палец свое обручальное кольцо с тем, чтобы я носил его некоторое время. Очередное стихотворение, посвященное ей, я закончил присягой: «Я разлюблю тебя не раньше, чем на кольце взыграет ржа». (Знал, что золото не ржавеет!)
Скоро я обнаружил, что чувство мое охладевает… Тогда же, к удивлению моему, на кольце проступила ржавчина.
Женщина, которой я был увлечен, хорошо владела собой. Она спокойно заметила: «Ты меня разлюбил». И кольцо, конечно, забрала.
Я познакомился с поэтом Николаем Глазковым осенью 1939 года в стенах Пединститута. Нас не устраивала нивелированная казенщина так называемого «социалистического реализма» тех лет.
В составленном мною «Манифесте века» я провозгласил: «Да здравствует футуризм, экспрессионизм, конструктивизм, имажинизм, дадаизм…» и т.д. – все запретные в нашей стране «измы» новаторского искусства начала XX века. Кончался мой список неологизмом – «небывализм».
Глазкову понравилось новое слово. Он предложил: «Назовемся небывалистами…» Хотя наше инакомыслие было абсолютно неполитизированным, небывализм, едва заявив о себе, после неизбежного скандала, исчез как эфемерида.
Война убивает лучших. Вероятно, я не принадлежал к ним. Но первое, что я услышал в пути на фронт: «Ты – длинный, тебя сразу убьют». Меня сразу не убили, потому что почти сразу ранили.
Убежден, что Богоматерь помогла мне уцелеть за то малое внимание, которое я оказал Ей.
Потому считаю себя в вечном долгу перед Милосердием Святой Девы.
К величайшему сожалению, должен признать, что «Грааль» возник в моих стихах предвоенных, как стрела наугад... Символика Грааля была для меня за семью печатями; о герметизме я даже не подозревал.
Может быть, я слышал Зов, но не расслышал в надлежащей степени.
Сознательно, с ликующим переживанием воспринял Зов спустя много лет, как что-то исконно мое, давно знакомое, духовно родное... Душа воспрянула, будто обрела крылья... Однако необходимо уточнить и предостеречь: ощущение окрыленности недостаточно для полета. Как теперь принято говорить – эйфория здесь неуместна и даже опасна. Никто до завершающей точки на пути Восхождения не может похвалиться, что выдержал все испытания, уготованные ему в жизни...
Из 150-ти рыцарей Круглого стола короля Артура, по призванию сердца отправившихся на поиски Священного Сокровища, к лицезрению Грааля было допущено только трое. И один-единственный из них удостоился звания Служителя Сокровенного Света.
Дай Бог каждому стать таким Единственным!